Рассказы древней греции. Рассказы о древнейшей истории Греции
История современного города Афины.
Древние Афины
История современных Афин

Текст книги "История Древней Греции". Рассказы древней греции


Глава IV. История Древней Греции. История Древнего мира [с иллюстрациями]

ПРЕДАНИЯ ЭЛЛАДЫ

Из древка копья создал Зевс людей — страшных и могучих.

Возлюбили люди Медного Века гордость и войну, обильную стонами…

Гесиод.

Долина Нила и долина Двуречья были двумя первыми очагами цивилизации, местом где началась история человечества. В то время как остальной мир еще жил тихой жизнью Золотого Века, здесь уже шумели многолюдные города, и цари восходили на зиккураты, чтобы встать рядом с богами. На востоке и на западе, между тем, продолжалось медленное расселение земледельцев, и крестьяне с мотыгами шли к дальним холмам, чтобы вспахать новое поле. В VI тысячелетии земледельцы пришли на Балканы; это был гористый полуостров, далеко выдающийся в море. Маленькие речные долины выходили к изрезанному бухтами побережью, а в море виднелись разбросанные то здесь, то там зеленые острова. Эта страна побережий и скал называлась Элладой, Грецией, а её население — эллинами. Гряда островов соединяла Азию и Европу: когда появились многовёсельные лодки, острова стали дорогой для переселенцев из цивилизованных стран и на крупнейшем из них, Крите, тоже выросли города, дворцы и храмы. Одним из таких дворцов-храмов был знаменитый Лабиринт, дворец могущественного царя Миноса. По преданию, Минос требовал, чтобы жители полуострова приносили ему ежегодную дань: семь юношей и семь девушек, которых пожирало жившее в Лабиринте чудовище Минотавр. Минотавр имел туловище человека и голову быка — на Крите действительно поклонялись быку, и, вероятно, царь-жрец приносил жертвы, одев маску с головой быка. Среди семи предназначенных в жертву юношей оказался красавец Тесей, в которого влюбилась дочь Миноса Ариадна; она дала своему возлюбленному меч, чтобы убить чудовище, и клубок ниток, чтобы не потерять дорогу среди запутанных коридоров Лабиринта.

В середине II тысячелетия дворцы, города и храмы Крита были разрушены нахлынувшей на балканский мир Волной из Великой Степи. Завоеватели-ахейцы обратили в рабов уцелевших туземцев и обосновались на юге полуострова, в Микенах. Подобно хеттской Хаттусе Микены были городом-лагерем, откуда ежегодно уходили в походы сотни колесниц. Руками тысяч пригнанных из походов пленных были возведены могучие стены микенской крепости и похожие на средневековые замки дворцы ахейских царей. У покорённых критян ахейцы заимствовали царскую власть, храмовое хозяйство и письменность. Когда полуостров был полностью покорен, завоеватели пересели с колесниц на корабли и стали совершать набеги на берега Средиземноморья. По преданию, первый большой корабль с парусом и 50 веслами построил мастер Арг, и он назывался "Арго". 50 героев-"аргонавтов" во главе с Ясоном отправились на этом корабле к берегам теперешней Грузии за "Золотым руном" — золотой шкурой волшебного барана. Им пришлось преодолеть бури и узкие проливы среди скал, которые сходились и расступались на пути мореплавателей — это была первая морская эпопея, первый дошедший до нас рассказ о приключениях древних мореплавателей. Одним из аргонавтов был Геракл — знаменитый герой, кумир ахейских воинов, прославившийся своими двенадцатью подвигами. Это было время, когда легенды воспевали богатырей, воинов, охотников и искателей приключений. Геракл сражался во главе войска, в одиночку убил могучего льва и страшного вепря, поймал волшебную лань, взял в плен царицу амазонок, победил кентавров, укротил критского быка и убил змею-гидру. Змея и бык — это были боги-тотемы племен, с которыми сражались ахейцы, кентавры — первые всадники, дружины которых время от времени прорывались из Великой Степи, а амазонки — дочери кентавров, ходившие в набеги вместе со своими отцами.

По легенде, Геракл был сыном Зевса, бога-громовержца, разъезжавшего по небу в огненной колеснице. Боги ахейцев были близки миру людей: это были родоначальники знатных родов, герои давних битв, со временем переселившиеся в обитель богов на священной горе Олимпе. Здесь они жили так же, как когда-то на земле — пировали, сражались, любили, рожали детей. Один из братьев Зевса, Посейдон, был владыкой морей, другой, Аид — хозяином подземного царства. Сын Зевса Аполлон был богом света и покровителем искусств; его дочь Артемида — богиней охоты. Гермес заведовал торговлей, Гефест был покровителем кузнецов; Олимп населяло множество богов и богинь, и некоторые из них имели восточные черты. Прекрасная богиня любви Афродита, по легенде, родилась из морской пены у берегов острова Кипр и очень напоминала финикийскую Астарту; так же, как Астарта, она любила юного бога растительности Адониса (Таммуза), умиравшего зимой и воскресавшего весной.

По преданию, Афродита была женой бога войны Ареса: в те времена красота была добычей и наградой на поле боя. Великий поэт Гомер оставил поэму о войне, вспыхнувшей из-за прекрасной Елены, жены одного из ахейских вождей, похищенной сыном троянского царя, Парисом. Царь Микен Агамемнон, собрав сотни кораблей и десятки тысяч воинов, десять лет осаждал Трою, большой город на побережье Малой Азии. Тысячи стихов "Илиады" посвящены описанию бесчисленных кровавых битв и воинских подвигов. В конце концов, ахейцы овладели городом, перебили мужчин и поделили между собой пленных женщин. Троя была разграблена и сожжена — так же, как и многие другие города, ставшие добычей завоевателей. Судьба была неблагосклонна и к победителям — на обратном пути их флот попал в бурю, и немногие уцелевшие корабли унесло к неведомым берегам. Один из ахейских вождей, Одиссей, десять лет странствовал по морям прежде, чем добрался до родины; он побывал на острове людоедов, в опасном проливе между скалами Сциллой и Харибдой, был в плену у одноглазых великанов-циклопов и претерпел много сказочных приключений — обо всем этом рассказывает Гомер в "Одиссее". "Илиада" и "Одиссея" оставили для нас картину далекого мира II тысячелетия до нашей эры — мира, в котором зло соседствовало с добром, богатство — с нищетой и любовь — с ненавистью, но зла и ненависти было больше, чем любви и добра. В те времена было принято выкалывать глаза рабам, игравшим на лире для ублажения своих господ, — и Гомер был тоже слепым. Слепые музыканты сочиняли песни, прославлявшие благородных героев; со временем полузабытые песни превращались в легенды, и покрытая дымкой времени история приобретала фантастические очертания: "Из древка копья создал Зевс людей — страшных и могучих. Возлюбили люди Медного Века гордость и войну, обильную стонами… Зевс дал им громадный рост и неукротимую силу. Неукротимо, мужественно было их сердце и неодолимы руки. Оружие их было выковано из меди, из меди были их дома, медными орудиями работали они. Не знали еще в те времена тёмного железа. Своими собственными руками уничтожали друг друга люди Медного Века".

Поделитесь на страничке

Следующая глава >

history.wikireading.ru

Читать книгу История Древней Греции Геродота : онлайн чтение

ГеродотИстория Древней Греции

Серия «Иллюстрированная история»

© Ф. Мищенко, перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», 2017

* * *

Геродот (около 484 г. до н. э. – около 425 г. до н. э.) – древнегреческий историк, автор первого сохранившегося полномасштабного исторического трактата «История», еще в древности причисленного к выдающимся произведениям историографии. На основе различных документов, собственных богатых жизненных наблюдений, рассказов очевидцев, трудов предшественников, легенд, мифов, преданий Геродот создал цельное и глубокое произведение, в котором документальность гармонично сочетается с художественностью.

Грандиозный труд стал первым подлинно историческим произведением и дал право автору на почетное имя «отца истории».

Наставнику своему, Андрею Даниловичу Юркевичу, учителю гимназии, с признательностью посвящает автор и переводчик

Геродот и место его в древнеэллинской образованности

Современная наука может смело гордиться тем, между прочим, что ей удалось открыть истину там, где почтенный эллинский исследователь вынужден был довольствоваться лишь ловким опросом сомнительных свидетелей и сличением их небрежных и невежественных показаний.

Дж. Магаффи. История классического периода греческой литературы

I

В истории не одной только эллинской, но вообще европейской образованности Геродот занимает выдающееся место. Он стоит на перепутье двух настроений общественной мысли: скептицизма, свободной критики, деятельной любознательности, с одной стороны, легковерия и благоговейного отношения к унаследованному от предков достоянию – с другой. Кроме того, в труде Геродота отразились ярко и в изобилии те свойства эллинского ума и характера, благодаря которым древняя Эллада сделалась на многие века наставницей человечества как в области искусства и науки, так и в сфере общественных и политических отношений. По всей справедливости Геродота можно считать одним из наиболее типичных представителей не только историографии, но известного периода умственного развития вообще. В настоящем предисловии мы желали бы выяснить для читателя положение Геродота в истории древнеэллинской литературы в связи с другими сторонами жизни его современников.

Марк Туллий Цицерон

Прежде всего заметим, что почетное звание «отца истории», присвоенное Геродоту Цицероном и сохраняемое за ним до наших дней, может быть удерживаемо лишь с значительными оговорками. Во-первых, в последовательном развитии эллинской историографии ему принадлежит скорее серединное, центральное, а ни в каком случае не передовое положение. Действительно, историки, по времени следовавшие за ним в различных направлениях, могли находить у него и исходные пункты, и отчасти руководящие приемы для собственной литературной деятельности, но вместе с тем труд его представлял собою лишь наиболее выдающееся, почти единовременное явление в целом ряде более или менее удачных и талантливых опытов истории. В числе этих последних были и географико-этнографические, и исторические сочинения милетянина Гекатея, человека обширной учености и с несомненной наклонностью к критике народных преданий и действительных житейских отношений. Вот почему известный дублинский профессор Магаффи полагает, что Гекатей Милетский имеет гораздо больше права, нежели кто-нибудь, называться отцом эллинской истории. Другой английский ученый, Мьюр, замечает, что с Геродотом из-за титула «отец истории» мог бы с успехом поспорить более ранний историк Харон из Лампсака. Во всяком случае, без риска ошибиться можно сказать, что появлению Геродота на литературном поприще не только предшествовала, но и содействовала целая школа историков, главным местом действия которых был Милет, первенствовавший в эллинском мире во всех отношениях до начала V века до Р. X.

Гомер. Мраморный бюст

Во-вторых, наименование «отцом истории» эллинского писателя второй половины V века до Р. X., если принимать наименование это безусловно, как бы закрепляет и освящает не совсем точное представление об эллинской историографии, то представление, согласно которому исторический вид литературы начался для эллинов лишь в весьма позднее время, примерно не раньше половины VI века до Р. X. Подобное представление резко противоречит всем нашим сведениям о патриотизме древнего эллина, о той ревности, какую он всегда обнаруживал к прославлению родины и к достойному чествованию выдающихся услугами личностей с одной стороны, к примерам предков и к предстоящему отношению потомков – с другой. Достаточно напомнить, как нередко уже Гомер внушал своим героям заботливость о доброй славе или страх позора у потомков1   См. «Илиада», II, 119; III, 287, 460; VI, 358; XXII, 305; «Одиссея», III, 204; VIII, 580; XI, 433; XXI, 255; XXIV, 433.

[Закрыть] и как часто в позднейшее время внимание к оценке будущих поколений служило для эллина одним из сильнейших стимулов деятельности на пользу и во славу родины. При наличии подобного настроения древний эллин должен был живо интересоваться и прошлыми судьбами своего маленького отечества, и сохранением важнейших событий в памяти современников и потомства.

Действительно, у эллина и для эллина история существовала искони; только в разные периоды его развития она облекалась в различные формы, в каждом из таких периодов отличалась особыми характеристическими чертами, верно отражая на себе современное состояние общества, данный в нем уровень понимания окружающего.

Не следует при этом упускать из виду, что именно те части эллинского племени, которые оказались для культуры наиболее производительными, каковы ионийские общины и более всех афинская, отличались обыкновенно широкими демократическими стремлениями и обладали соответствующим общественным устройством. Успехи литературы и смена литературных направлений определялись поэтому, по крайней мере весьма долгое время, поступательным движением огромного большинства свободного населения, а не вкусами и потребностями отдельных личностей, кружков или классов. По тому же самому простота, общедоступность и драматизм изложения составляли неотъемлемые свойства древнеэллинской литературной речи. Эта исконная особенность литературного творчества выгодно отразилась и на произведениях позднейшего времени, когда имелось уже налицо раздробление общества на группы по степени понимания задач и явлений художественных, научных и общественных. Диалогическая форма Платоновых сочинений, частые диалоги и речи от первого лица в сочинениях Геродота и Фукидида, ясность построения речи у Исократа, Исея, Демосфена, не говоря уже о более ранних ораторах, были последствием демократизма или общенародности древнеэллинской и прежде всего афинской образованности. Отсюда же объясняется долговременное исключительное господство поэтической формы в литературе.

Древнейшей эллинской историей, одинаково понятной, интересной и достоверной для всех классов населения, были те песни, которые составлялись в гомеровское и догомеровское время: все великое и достопримечательное, по свидетельству того же Гомера, находило себе выражение в песне2   См. «Илиада», VI, 357; «Одиссея», I, 351.

[Закрыть]. Добродетели Пенелопы, пороки и преступления Клитемнестры в равной мере становились предметом песни, причем одна из этих женщин должна была возбуждать к себе в потомках любовь и восхищение, а другая отвращение3   См. «Одиссея», XXIV, 197, 200.

[Закрыть]. Песни составлялись в большом числе, потому что слушатели всегда с наибольшим интересом относились к новой песне4   Там же.

[Закрыть].

Отдельные короткие песни и созданные на основе их целые поэмы выслушивались не только с эстетическим наслаждением, но и с полною верою в историческую действительность Гераклов, Ясонов, Агамемнонов, Ахиллов, Несторов и других героев, самих Зевсов, Аполлонов, Афродит. Даже в сравнительно позднее время спорившие между собою государства считали возможным ссылаться на гомеровские поэмы как на авторитетные общепризнанные документы. Непрестанное участие богов и богинь в судьбах героев и простых смертных казалось древнему верующему эллину столь же неизбежным и, так сказать, естественным, как нам кажется выдуманным и невероятным. Тем же авторитетом пользовались и поэмы Гесиода, вместе с Гомером считавшегося составителем греческой теогонии5   См. Геродот, II, 53. Философы-скептики считали этих поэтов подлинными виновниками ложных представлений народа о божестве. Ср.: Геродот, V, 94; VII, 159, 161, 169, 171; Страбон, IX, 1. 10.

[Закрыть].

Фукидид. Статуя перед зданием парламента в Вене

Только спустя века четыре или и того более замечаются в литературе признаки недоверия к повествованиям Гомера, Гесиода и других древних поэтов. Не только философы, как Ксенофан, Пифагор, Гераклит, порицают творцов греческой теогонии за возведение на богов разных преступлений, но и такой глубоко верующий поэт, как Пиндар, осмеливается открывать глаза публики на некоторые несообразности в творениях древних учителей. Впрочем, рядом с этим Персей, Горгона, стоголовый Тифон, кентавр Хирон, великаны Алкионей, Антей и т. п. для Пиндара действительные существа, только отделенные временем и пространством от воспеваемых им олимпийских или истмийских победителей. Чудесное и сверхъестественное, по мере накопления и распространения точных знаний, все больше и больше возбуждало сомнения и недоверие к прежним авторитетам; многие подробности в произведениях древних поэтов отвергались как преувеличения и выдумки; тем не менее в основе своей они не переставали рассматриваться как исторические свидетельства о конкретных лицах и событиях. В этом отношении особенно поучителен Фукидид. Враг чудовищного и чудесного в истории, он смело прилагает к доисторической старине мерку современности, уничтожая всякую грань между ранними продуктами народной веры и фантазии с одной стороны, и современными ему историческими деятелями – с другой. Существования мифических личностей и событий он не отвергает, принимая их от поэтов на веру, он старается только очистить рассказы о них от всего того, что кажется ему искажением и вымыслом, руководствуясь при этом не чем другим, как данными самих же поэтов да субъективным чувством вероятности.

В этом и в подобных случаях вероятность ошибочно принималась за достоверность, а место научной критики заступал субъективный рационализм.

Как долго Гомер и Гесиод сохраняли для эллина значение историков, лучше всего показывает пример Страбона, одного из просвещеннейших людей Эллады I века по Р. X. «Илиада» и «Одиссея» имеют, по его мнению, историческую основу, которую географ и пытается многократно восстанавливать с помощью приемов древнейших эллинских историков. Вопреки Эратосфену, Страбон не допускает оценки Гомера с художественной только точки зрения и в одном месте «Географии» замечает, что скорее можно доверять героическим поэтам Гесиоду и Гомеру, нежели Ктесию, Геродоту, Гелланику и другим подобным.

Ввиду сказанного ясно, что для массы эллинского народа Гомер, Гесиод и вообще древние поэты были настоящими историками и что присутствие в их трудах чудесного элемента скорее укрепляло, а не ослабляло доверчивое отношение к ним наивного эллина.

Таким же значением, только, быть может, в большей еще степени, пользовались следовавшие за Гомером и Гесиодом киклики, деятельность которых помещается приблизительно между началом олимпиад и концом VI века до Р. X. Киклики черпали материал для своих произведений из того же источника, что и Гомер, подобно ему верили в историческую действительность мифических и легендарных личностей и событий, но обладали меньшим художественным дарованием и преследовали несколько иные задачи. Они стремились обнять мифическую старину во всей полноте ее, начиная от сотворения земли и первого человека и кончая историческим временем; несравненно больше Гомера они были заинтересованы в последовательной передаче длинного ряда событий, наполнявших известный период времени. Киклики или продолжают гомеровские поэмы, или рассказывают о событиях, предшествовавших подвигам и испытаниям гомеровских героев, или отправляются, как от исходных пунктов, от кратких указаний или намеков, содержащихся в «Илиаде» и «Одиссее», и затем развивают их дальше в ряде картин со множеством подробностей и действующих лиц. Художественный интерес боролся у кикликов со стремлением к фактической обстоятельности и хронологической последовательности, благодаря этому позднейшая древность обязана была главным образом кикликам сохранением большинства мифов и героических сказаний; при этом несравненно точнее, нежели у Гомера, басни были приурочиваемы к определенным местностям.

Предположительно иллюстрированная рукопись «Илиады». V в.

Таким образом, хронология, хотя и весьма несовершенная, и топография, во множестве случаев мифологическая, составляющие необходимые элементы истории, заметно входили в план киклических произведений и приближали их к историческому виду сочинений в позднейшем смысле слова. За такие свойства киклики удостаивались названия «исторических поэтов», и творчество их обозначалось тем же термином, что и составление исторического труда (suggrayfein), а по свидетельству Прокла, большинство ценило и сохраняло произведения эпического цикла не столько за их поэтические достоинства, сколько за последовательность изложения. С другой стороны, прозаический историк Дионисий из Милета или из Митилены носил название киклического писателя (kuklograyfoj). Конечно, с точки зрения собственно художественной приемы кикликов не были удовлетворительны, что и отмечает Аристотель в своем рассуждении о поэзии; но тем в большей степени отвечали произведения их интересу публики к истории.

Если от кикликов мы обратимся к элегии, лирике и драме, то и здесь в огромном числе случаев заметим особенное внимание поэтов к историческим фактам, современным и прошлым. Каллип, Феогнид, Солон, Пиндар и другие лирики отводят в своих произведениях видное место историческим событиям, намекам и критическим о них замечаниям. Эсхил, «отец трагедии», ставит на сцену вполне историческую драму «Персы» в трилогической связи с «Финеем» и «Главком»6   Тетралогия состояла из пьес: «Финей», «Персы», «Главк», «Прометей».

[Закрыть] и, по всей вероятности, низводит историческое, близкое ему событие к началам мифическим. Эсхилова трагедия представляет много общего с изображением тех же событий и с освещением их у Геродота. Обрабатывая для сцены мифологические сюжеты, афинские трагики не раз пользовались мифическими именами и положениями для того, чтобы высказываться в том или ином смысле о событиях и личностях современных.

Наконец, всякий знает, что в истории эллинской литературы был особый вид драмы, так называемая древняя аттическая комедия с Аристофаном во главе, вся посвященная наблюдению и оценке современных исторических явлений, между прочим, по сравнению с фактами прошлого, и несомненно свидетельствующая о живейшем интересе афинского народа к отечественной истории.

Как бы в противоречии с этим, так сказать, историографическим настроением и поэтов, и публики стоит общеизвестный факт сравнительно позднего появления в Элладе историографии прозаической, посвященной собственно записыванию или восстановлению исторических данных и распределению их в смысле хронологической и прагматической последовательности. Дальше этого эллинская историография и не пошла; она никогда не поднималась до задачи выяснить тот порядок, или закон, по какому следуют одна за другой группы общественных явлений, объединяемые в данный период господствующим настроением мысли и чувства и обнаруживающие в своей последовательности постепенное совершенствование.

Дело в том, что во всех поименованных выше случаях изложение и задачи истории находятся в подчинении у поэзии, в зависимости от поэтической или художественной тенденции автора, подобно тому как в той же поэзии находили себе выражение религиозные потребности древнего эллина, стремление его к точному знанию, вопросы личной и общественной морали и т. п. Правда, такая совместность в разработке задач дала в результате неподражаемые гомеровские поэмы и немного лишь уступающие им аттические трагедии, обеспечивая в то же время силу, продолжительность и всесторонность воздействия на публику. Тем не менее дальнейшие успехи умственной производительности древнего эллина достигнуты были при посредстве дифференцирования предметов и тенденций и образования отдельных дисциплин на месте первоначально общей творческой деятельности поэтов. Единовременно с этим совершалось в обществе расчленение на группы по свойству стремлений каждой из них, по степени разумения ими теоретических и практических вопросов, причем органом нового движения являлась литературная прозаическая речь, которой пользуются для различных целей историки, географы, ученые, философы, ораторы. Задачей поэзии становилось не изображение внешних событий, но все более и более детальное воспроизведение душевных состояний типических личностей. Потребность в истории искала более соответствующего удовлетворения. Правда, вскоре не замедлила обнаружиться и отрицательная сторона процесса дифференцирования: первый великий прозаик Гераклит имеет в виду только отборную публику и пишет темной речью; за ним следуют в том же направлении несколько других философов; изысканностью и относительной неясностью речи отличаются Эсхил и Фукидид, но в общинах демократических, особенно в Афинах, это значительно умерялось противоположным общественным настроением7   «У нас одни и те же лица, – замечает Перикл, – ведут и свои домашние и политические дела; отдаваясь другим занятиям, наши сограждане достаточно понимают политические вопросы. Лишь мы одни считаем не бездеятельным только, но и бесполезным человека, который вовсе не участвует в общественных делах». Фукидид, II, 40. Ср. Геродот, V, 29: хорошие земледельцы – достойные правители государства.

[Закрыть].

Условия, благоприятные для дальнейшего преуспеяния, сложились еще раньше в колониях, преимущественно малоазийских. Географические удобства, благодатные свойства климата, отсутствие стеснительных привилегий и предрассудков, покинутых в метрополии, быстро создавали на новых местах материальный достаток и будили дух предприимчивости и исследования; необходимость устраиваться сызнова в новой обстановке и рассчитывать во всем на собственные силы, многоразличные сношения с иноземцами воспитывали в колонистах чувства независимости, терпимости и равенства, возбуждая вместе с тем сознательное, критическое отношение к окружающему. Торговля и знакомство с отдаленными странами и народами расширяли географический кругозор колонистов и исправляли некоторые мифологические представления, заменяя их точным знанием местностей и обитателей. Наконец, правильные сношения с Египтом, установившиеся с конца VII века до Р. X. – Навкратис был основан в ол. 37, 3, – открывали древнему эллину чудесный оригинальный мир с культурой, во многом опередившей эллинскую образованность, с неизвестным еще для эллинов запасом точных знаний по математике и астрономии; с этого времени посещение Египта становилось чуть ли не обязательным для образованных или ученых людей Эллады. В частности, сношения с Египтом обеспечивали для эллинов более или менее правильное получение папируса, сравнительно удобного и дешевого писчего материала; употребление его было необходимым условием прозаической письменности и в то же время облегчало распространение знаний в массе.

Во главе умственного и экономического движения стоял до начала V века Милет, хотя о какой-нибудь централизации в то время не может быть и речи. Каждая область, каждый островок, каждый город, находившиеся в благоприятных условиях для деятельности, развивали собственные силы, привнося что-либо свое, оригинальное, в общую сокровищницу древнеэллинской образованности. Благодетельные последствия этой независимости и многочисленности культурных центров в древней Элладе настойчиво и многократно отмечает один из недавно умерших знатоков эллинской древности Т. Бергк8   Бергк обращает внимание на то, что даже жители одной Аттики, т. е. в политическом смысле афиняне, разнились между собой по отдельным деревням и околоткам.

[Закрыть].

Вот те условия, при которых вступила в литературу прозаическая речь в древней Элладе, возникла и окрепла эллинская историография как особый вид литературы с собственными задачами и приемами изложения.

II

По словам Страбона, проза развилась постепенно из поэзии. «Прежде, – говорит он, – появилось на свет и приобрело славу поэтическое изложение; потом, подражая ему, разрешая стих, но сохраняя прочие поэтические особенности, писали свои произведения Кадмы, Ферекиды, Гекатеи; затем позднейшие писатели, постоянно отнимая что-либо из поэтических свойств, низвели речь до ее настоящего вида, как бы с какого-нибудь возвышенного положения»9   Основанием для такого взгляда могли служить примеры Акусилая, переложившего поэмы Гесиода в прозу, Гелланика, писавшего прозой и стихами, наконец, предание об эпическом поэте Евмеле (ол. 9), будто бы написавшем прозой историю Коринфа.

[Закрыть]. Мнение Страбона, до последнего времени господствовавшее в филологической литературе, имело под собой, между прочим, видимую хронологическую последовательность поэтических и прозаических произведений, источник его – тот же самый, что и другого, еще более распространенного и не менее ошибочного представления о возникновении аттической драмы из эпоса и лирики. На самом деле каждый вид эллинской литературы, равно как и прозаический отдел ее, имел свое собственное начало, которое может быть прослежено до незапамятной древности.

Подлинный источник прозы – обыденная разговорная речь, а подлинно первоначальный опыт ее – та запись или надпись, которая впервые понадобилась древнему эллину для сохранения на память какого-либо события из личной, семейной или общественной жизни.

Древнегреческий историк и географ Страбон

Уцелевшие до нашего времени обломки древнейшей прозаической письменности, принадлежащие далеко не первым шагам на этом поле, отличаются такой краткостью, отрывочностью, примитивностью изложения, что не позволяют и думать о влиянии поэзии на первые опыты прозы или о преемственной зависимости последней от первой. Отрывки эти неопровержимо свидетельствуют, что с самого начала эллинская проза шла своей дорогой и первыми успехами обязана была собственным усилиям, а не услугам поэтической речи. В этом именно смысле высказывается и упомянутый выше немецкий ученый. «Уже в самом начале, – замечает Бергк, – старательно соблюдалась пограничная линия между поэтической и прозаической речью. Изложение прозаическое было просто и безыскусственно; предложения и мысли располагались в нем в ряд, слабо связанные между собой. Достойно внимания, как поэзия, задолго до того достигшая соединения предложений в периоды и мастерски ими пользовавшаяся, как она мало воздействовала на прозу древнейшего времени. Прозаическая речь, движущаяся по гладкой поверхности, представляла с самого начала отдельный вид, умышленно (?) отрекавшийся от искусственных средств поэзии».

Прежде всего трудно допустить, чтобы древний эллин, по усвоении финикийского алфавита и по применении его к фонетике родного языка, долго воздерживался от употребления прозаического письма для различных ближайших целей. Дошедшие до нас надписи не восходят дальше VIII века до Р. X., но это не значит еще, что более древних надписей вовсе не было. Для позднейших историков, не исключая и Геродота, важнейшим источником достоверных сведений о старине служили краткие документы, хранившиеся в храмах и на публичных местах городов. Это были главным образом списки имен государственных чиновников – в Спарте царей и эфоров, в Афинах архонтов – или же жрецов, жриц и победителей на народных состязаниях. Так, известны перечни жриц Геры Аргосской и жрецов Посейдона в Галикарнассе, списки победителей на Олимпийских играх, с начала III века до Р. X. легшие в основу счисления по олимпиадам, и на других общеэллинских празднествах; наконец, существовали списки победителей на Карнейском празднестве в Спарте. Подобные документы содержали в себе рядом с именами и краткие заметки о выдающихся современных событиях. Сверх того было немало надписей на пограничных столбах, на пожертвованных в храмы предметах: треножниках, статуях и т. п. Святилищем, богатейшим подобными приношениями, было, несомненно, дельфийское. Гробницы также часто украшались надписями. В этих случаях в надписи входили более или менее определенные хронологические даты и краткие повествования о подвигах отдельных граждан или целых государств.

По мере развития городов памятники письма умножались и увеличивались в объеме; колонии шли, разумеется, впереди метрополии. Отдельные распоряжения властей или постановления Народных собраний, коммерческие сделки и политические договоры, наконец, собрания законов – все это требовало прозаического письма и подготовляло вкусы публики к чисто литературным произведениям в прозе. Древнейшее писаное законодательство Залевка появилось в Локрах Эпизефирских около 660 года до Р. X., а вскоре после того для Катаны и других халкидских колоний в Великой Элладе обнародованы были так называемые законы Харонда. В 621 году появилось в Афинах записанное обычное право Аттики под именем законов Дракона, а в 694-м выставлены на афинской площади Солоновы законы.

Лет двадцать-тридцать спустя появляется в Милете (около ол. 50) первый опыт прозы для целей литературных, именно историко-географический труд Кадма, первого прозаического писателя, по свидетельству Плиния, Порфирия и других. За ним следовал целый ряд историков-прозаиков, обозначаемых обыкновенно по почину Фукидида именем логографов. Памятниками этого периода историографии, не включая сюда Геродота, служат для нас сравнительно немногочисленные и ничтожные отрывки нескольких логографов10   В разряд логографов заносит Фукидид и Геродота, – Геродота, быть может, преимущественно перед прочими. Так были названы им предшествовавшие историки-прозаики в отличие от поэтов. Гекатей называется у Геродота λογοπαι, прозаиком, как Ктесий называет самого Геродота. Из новых ученых Крейцер, а за ним и другие перевели Геродота из рядов «логографов» в число «историков». У Фукидида, от которого заимствован термин, слово «логографы» имеет общее значение «прозаических писателей».

[Закрыть]: Гекатея из Милета, Акусилая из Аргоса беотийского, Харона из Лампсака, Ксанфа из Лидии, Гелланика из Митилены и Ферекида из Лера. От прочих уцелели одни имена, да разве названия сочинений: Кадм и Дионисий из Милета, Гиппий из Регия, Деиох и Бион из Проконнеса, Дамаст из Сигея, Евгеон из Самоса, Демокл из Фигел, Евдем из Пароса, Амелесагор из Халкедона «и многие другие», заключает Дионисий. Все это были предшественники или старшие современники Геродота; каждый из них прибавлял что-либо к эллинской историографии и в смысле материала, и в смысле усовершенствования прозы и выработки соответствующих приемов. Усиленная деятельность логографов свидетельствовала, что в обществе возрастал живой интерес к предметам географии, этнографии, хронологии, истории самим по себе, независимо от художественного изложения.

То самое, что прежде составляло задачу и давало мотивы для поэтической разработки, излагалось теперь простой разговорной речью без поэтического воссоздания душевных состояний героев, с единственным намерением закрепить факты письмом. Сходство с прежними поэтами обнаруживалось в миросозерцании, отчасти в материале, в неизменной вере в мифические события, но тем очевиднее становилась разница между поэтами и историками в обращении с материалом. И у историков немногие достоверные данные мешались со всякого рода мифами и баснями, документальные хронологические показания заносились в один ряд с вычислениями по мифологическим родословным. Но само обнажение письма от красот поэтического вымысла способно было возбуждать сомнение в достоверности или возможности некоторых, по крайней мере наиболее чудовищных, образов и положений, призывало читателя к критике.

Источниками для логографов, как историков прошлого, служили, кроме скудных документальных свидетельств, те же самые устные предания, из которых черпали поэты, рассказы жрецов и, наконец, произведения этих самых поэтов. Таким образом значительная доля труда логографов в этой области сводилась к прозаическому переложению известий о лицах и событиях, воспетых ранее Гомером, Гесиодом, кикликами и другими поэтами. Акусилай перекладывает в прозу, не без некоторых отступлений впрочем, поэмы Гесиода, Дионисий из Милета называется «киклическим писателем», а иные киклики цитировались в древности как «поэтические историки». Только в таком смысле можно и должно допускать влияние поэзии на прозаическую историографию и некоторую преемственность последней от первой. Влияние другого рода, более прямое и действительное, поэзии на прозу принадлежит позднейшей поре историографии, обнаруживаясь впервые на Геродоте. И в этом отношении аналогия прозы с драмою очевидна: о влиянии эпоса на драматургов доэсхиловских мы не знаем ничего, тогда как Эсхил, по преданию, называл свои трагедии крохами от гомеровской трапезы. Достаточно вспомнить здесь, как ближайший наставник Геродота Паниасис обработал Геракловы легенды в четырнадцати песнях и в значительной поэме изложил странствования ионян и судьбу их колоний и как наш историк под влиянием родственника – поэта обращал особенное внимание на те же предметы. Потому зависимость Геродота от эпической поэзии не подлежит сомнению. «Один только Геродот был вполне гомеристом», – замечает о нем Лонгин. Близость к Гомеру видна на каждой странице Геродотова текста, доказана учеными давно и состоит не в тождестве отдельных только слов и оборотов, но также во всем плане труда и в общем его характере.

При некоторых индивидуальных особенностях древнейших историков в соединении с последовательным преуспеванием историографии, труды логографов имели многие общие черты. Согласно господствовавшему в обществе интересу к судьбе колоний и их метрополий, к древним эллинским родам и племенам, к посещаемым народам и странам, сочинения логографов распадались по содержанию, говоря вообще, на историко-генеалогические и географико-этнографические. Первые состояли главным образом в последовательном изложении судеб героев местных и общих, с прибавлением в начале космогонии и теогонии и с переходом в конце к историческим личностям и событиям, вторые – в перечислении географических пунктов с упоминанием относящихся к ним предметов: обитателей, животных, растений, храмов и т. д. и т. д. Истории городов (ktiўseij poўlewn) приурочивались к судьбам племен или родов и излагались по мифологическим родословным.

Для характеристики сочинений первой категории мы ограничимся немногими примерами. От одного из логографов, Ферекида, осталось около 120 отрывков его «Истории», уже в древности делившихся на десять книг. Это – ряды легенд, приуроченных к Фессалии, Беотии, Арголиде и другим частям Эллады и расположенных в хронологической последовательности. «Героегонии» предшествовала, должно быть, вкратце, теогония, а заключение составляли, по всей вероятности, еще более краткие упоминания об исторических деятелях с относящимися к ним историческими событиями: так, род Филаидов доведен до марафонского победителя, упоминается скифский царь Иданфура, очевидно, Геродотов Иданфирс, относящийся к концу VI века до Р. X. Потомство Аполлона, Посейдона, Геракла, Персея, Агенора, Инаха и других, начиная от божественных родоначальников их и кончая человеческими представителями, излагались на основании народных сказаний и поэтических произведений, с большими или меньшими подробностями, в порядке смены одного поколения другим. Во многих случаях историк отступал от общераспространенной редакции различных сказаний. Одно это обстоятельство способно было поколебать веру читателей в священную неприкосновенность традиций.

Так, по Гесиоду, Тифон низвергнут в Тартар, а у Ферекида он погребен живым под островом Питекуса; у него особые варианты генеалогии Ехидны, сказания об Электрионе и Амфитрионе, о задушении Гераклом змей и пр.

От «генеалогий» другого историка, Гекатея, уцелело 37 отрывков, составляющих ничтожный обломок героической истории Эллады. Это был перечень поколений Девкалиона и других эллинских героев, родоначальников отдельных частей эллинского племени, и этот историк в изложении судеб героев не раз уклонялся от общепринятых редакций. Если нет никаких следов того, чтобы Гекатей связывал героогонию с теогонией, все же несомненно, что человеческий род он ставил в преемственную связь с мифическим поколением героев и богов. Так, свою собственную родословную он возводил в шестнадцатом колене к божеству11   Геродот, II, 143.

[Закрыть].

iknigi.net

100 книг | В.С. Сергеев. История Древней Греции

В.С. Сергеев. История Древней Греции. Издание третье (посмертное), переработанное и дополненное. Под редакцией В.В.Струве, Д.П.Каллистова. Москва: Издательство восточной литературы, 1963

На первом же семинаре по истории Древней Греции и Рима на первм курсе истфака МГУ Наталья Нколаевна Трухина, замечательный историк-исследователь, переодчик и преподаватель, заговорила с нами об учебниках.

— Кафедральный не берите. Грецию лучше всего учить по Сергееву. — сказала она довольно категорично.

Многим этот совет пригодился. Для меня он чуть чуть запоздал, поскольку еще года за 1, 5 до того я проштудировал «Историю Древней Греции» В.С. Сергеева от корки до корки и не будет преувеличением сказать, что  именно она сформировала мои базовые представления о древней Элладе, пробудила интерес и увлеченность, не угасшие и по сей день, хотя я давно занят совсем другими вещами. Многие страницы из этой книги я до сих пор помню почти наизусть.

Книга Сергеева стала эталоном, образцом учебного пособия по греческой истории. Она вытеснила блистательные, хотя и неполные и временами слишком субъективные лекции Р.Ю. Виппера «История Греции в классическую эпоху», и оказавшуюся too original «Историю Греции» С.Я. Лурье (впрочем, в полном виде она была издана только в 1990-е годы), и безликие коллективные учебники. Изложение в учебнике Сергеева, с одной стороны, было подкупающе просто, а с другой — чрезвычайно артистично и насыщено яркими простыми примерами.Общий ход истории древней Греции, наиболее выдающиеся её персонажи, деятели культуры, эпизоды, представали очень ярко.

Возможно такой артистизм был связан со своеобразием фигуры самого Владимира Сергеевича Сергеева (1883-1941). Его отцом был Константин Сергеевич Станиславский (Алексеев), мать — крестьянская девушка, жившая в доме Алексеевых — Авдотья Назаровна Копылова. Сергеев, незаконнорожденный первенец великого режиссера, был усыновлен его отцом Сергеем Владимировичем Алексеевым, получил в этой семье, где его любили и звали «Дуняшиным Володей», отличное образование и закончил историко-филологический факультет Московского Университета. Впрочем, к продолжению и развития образования В.С. Сергеева подтолкнул друг его отца — А.П. Чехов. И он же вывел его в качестве Пети Трофимова в «Вишневом Саде» («Вся Россия — наш сад!»). Благодаря этому литературному зигзагу мы знаем о Володе Сергееве довольно много. Я бы даже сказал гораздо больше (и гораздо более достоверно), чем о профессоре Сергееве.

Позволю себе весьма обширную цитату из книги Г.Ю. Бродской «Алексеев-Станиславский, Чехов и другие. Вишневосадская эпопея» 2 тт. М.: АГРАФ, 2000:

Володя — «обинтеллигентившийся» сын горничной, прислуга, — занимал воображение Чехова. Этот любимовский «тип», подходящий пьесе, он нашел сам, без наводки Станиславского.

В Любимовке Чехов узнал Володину историю.

Приемыш и крестник Елизаветы Васильевны, Дуняшин Володя — Владимир Сергеевич Сергеев — вырос в ее красноворотском доме, как все дети Алексеевых — Сергеевичи и Сергеевны. Вырос в барской детской. В год рождения Володи младшим Алексеевым — Павлу и Мане — восемь и пять лет. Станиславский и Лилина заботились и о Дуняше, и о Володе. «Не забудь похлопотать за Дуняшиного Володю. Право, она стоит этого. Ну, уж если нельзя будет пристроить, так уж нельзя, а что от нас зависит — надо сделать», — писала Лилина 6 мая 1896 года в Москву из-под Харькова, из соседней с Григоровкой деревни Аидреевка, где она жила с детьми в то лето. Речь шла о Володиной учебе. Володе в 1896-м — 13 лет. «После разных приключений я добрался до Мещанского училища и целых полчаса толковал с инспектором […] Решили так: если не попадет по жребию, он и я обращаемся к Протопопову. Если, паче чаяния, и это не удастся, — его поместят на вакансию, которая почти безо всякого сомнения освободится к августу. Я очень неловок и не находчив в поручениях, в которых надо добиваться цели упорством и чуть не нахальством […] Все, чего можно добиться, я сделал», — отчитывался Станиславский жене о своих хлопотах за Володю.

Степан Алексеевич Протопопов, к которому обращался Станиславский, — это свойственник Алексеевых через Сергея и Дмитрия Ивановичей Четвериковых, женатых на сестрах покойного Николая Александровича Алексеева. Протопопов был женат на сестре братьев Четвериковых. Старший мануфактур-советник Купеческой управы, 58 влиятельный чиновник, он был членом попечительских советов разных коммерческих училищ. В Мещанском училище он председательствовал в совете. Училище готовило торговых служащих.

С вакансией для Володи не получилось. Тогда помог Сергей Николаевич Смирнов. Володя учился во Второй, смирновской, как ее называли у Алексеевых, московской мужской гимназии.

К любимовскому лету Чеховых Дуняшин Володя оказался недоучившимся гимназистом. Почему это произошло, выгнали ли его из 6 класса гимназии из-за какой-то провинности или по каким-либо причинам он не мог учиться дальше, сейчас установить невозможно. Может быть, его и выгнали за какую-то дерзость, но вряд ли из-за неуспеваемости — к учебе он имел способности незаурядные.

Что-то неукрощенно-дерзкое было в Володином характере.

Станиславский не раз спасал его от ответа за какие-то вызывающе-непочтительные к властям поступки. Всего одно подтверждение, относящееся к лету 1913 года, из письма Станиславского к сыну Игорю. Володя, служивший у Станиславского репетитором Игоря, был старше Игоря на 11 лет. Станиславский сообщал Игорю: Володю «задержали в Москве и хотели судить по-военному за то, что он обругал частного пристава. Это его испугало и взволновало. Он прислал телеграмму, и я должен был писать письма всем знакомым властям. Удалось затушить дело». А может быть, то была просто вспыльчивость, унаследованная и от мамани, и от самого Станиславского. Она была свойственна натуре Владимира Сергеевича Сергеева.

«Володьку надо учить», — надписал Чехов на своей фотографии, подаренной Дуняшиному Володе. Он чувствовал потенциал этого недоучившегося гимназиста. Родные Владимира Сергеевича утверждают, что он бережно хранил эту фотографию. Почему-то они не могут найти ее и приложенный к ней очерк Владимира Сергеевича о встрече с Чеховым летом 1902-го в его неразобранном домашнем архиве.

Летом 1902 года восьмилетний Игорь отдыхал и путешествовал с родителями по Европе. Володя, свободный от репетиторства, исполнял необременительные обязанности конторщика имения. А чаще бездельничал, читал, занимался переводами. Наверное, с латинского. Он был силен в латинском. Или гулял с барышнями. Или сидел на веслах смирновской лодки, помогая «смирновским девицам», как называл Чехов Маню, Наташу, Женю и Таню Смирновых, катать Чеховых по Клязьме, если они изъявляли такое желание.

000085

Василий Качалов в образе студента Пети Трофимова. Найти фотографию самого В. С. Сергеева в интернете оказалось безнадежным предприятием, хотя я точно помню, что она висит на кафедре истории древнего мира Исторического Факультета МГУ

Жил он вместе со всей прислугой в строении рядом с господским домом. Как Петя Трофимов, бывший репетитор младшего сына Раневской, утонувшего шесть лет назад: «В бане спят, там и живут. Боюсь, говорят, стеснить», — рассказывала чеховская Дуняша Козодоева о Пете Трофимове.

О том, что Володя — прототип Пети Трофимова, Станиславский говорил не один раз, варьируя детали.

«Володя — Трофимов» — так и написано в тезисах Станиславского к воспоминаниям о Чехове в Любимовке. Володя — знак равенства — Трофимов. В публикации этого фрагмента из записной книжки Станиславского знак равенства заменен тире.

«Его угловатость, его пасмурную внешность облезлого барина Чехов […] внес в образ Пети Трофимова», — говорил Станиславский корреспонденту петербургской газеты «Речь» в 1914 году, в интервью, опубликованном к десятилетию со дня кончины Чехова. И там же добавлял, что Чехов, отправлявший в 1902 году Дуняшу на вечерние курсы и Егора — учиться французскому языку, озаботил и Володю, недоучившегося гимназиста, необходимостью образования: «Сына горничной, служившего в конторе при имении, Антон Павлович убедил бросить контору, приготовиться к экзамену зрелости и поступить в университет, говоря, что из юноши непременно выйдет профессор».

До профессора и в 1914-м Володе было далеко.

«Роль студента Трофимова была […] списана с одного из тогдашних обитателей Любимовки», — повторил Станиславский в «Моей жизни в искусстве». В начале 1920-х Владимир Сергеевич — преподаватель ФОНа, факультета общественных наук, выделившегося из историко-филологического факультета Московского университета.

На тождественности Пети и Дуняшиного Володи Станиславский будет настаивать, пытаясь воплотить ее в своем спектакле.

Дуняшин Володя писем Чехову не писал.

Не было в нем внутренней свободы, раскрепощенности смирновских барышень. Зато он жил по схеме, будто начертанной для него Чеховым.

Чехов убедил Володю приготовиться к экзамену зрелости и поступить в университет.

В августе 1903 года Володя экстерном выдержал экзамены за VI класс гимназии.

Станиславский радовался этому событию.

Получив известие об успехе Володи, он писал жене в Любимовку:

Спасибо за твое письмо. Я его получил сегодня. Принес Володя с объявлением, приятным для меня, о том, что он выдержал экзамен. Молодец. Я сказал ему, чтоб в воскресенье он был в Любимовке. Не может ли mademoiselle сходить с ним к Сергею Николаевичу и добиться аудиенции с ним? Может быть, можно устроить его пансионером во Вторую гимназию? Если нет, то не посоветует ли он, куда его определить, или у кого навести справки, хотя бы и о провинции .

Снова устроить Володю пансионером во Вторую московскую мужскую, смирновскую гимназию, откуда его выгнали, не удалось. Наверное, по рекомендации Сергея Николаевича Смирнова Володя уехал в Орел и 3 июля 1905 года, проучившись в орловской гимназии в VII и в VIII классах, получил аттестат зрелости с оценками 5 по закону Божьему и поведению и с четверками по остальным предметам.

В конце июля 1905 года московский мещанин Владимир Сергеевич Сергеев, проживавший в Каретном ряду, по адресу Станиславского, и служивший в конторе Театра-студии на Поварской, подал прошение на имя ректора Московского университета — принять его на историческое отделение историко-филологического факультета. Прошение было удовлетворено18.

Двадцатидвухлетний Владимир Сергеев, абитуриент, резко изменился в сравнении с Дуняшиным Володей — гимназистом. На фотографии 1905 года, подшитой к его университетскому делу, Владимир Сергеев — «чистюлька»: студенческий мундир на нем новенький, идеально пригнанный к фигуре; реденькие усики аккуратно подстрижены, волосы жиденькие, прическа — волосок к волоску.

«Что же, Петя? Отчего вы так подурнели? Отчего постарели? […] Вы были тогда совсем мальчиком […] а теперь волосы не густые…» — звучит за кадрами двух фотографий, гимназической и университетской, голос чеховской Раневской, вернувшейся домой через шесть лет.

Сыну горничной и барина на университетской фотографии хочется выглядеть барином: белоснежно-крахмальная высокая, под подбородок, стойка подвязана по моде широким темным бантом-бабочкой. По для барина он скован, приглажен, прилизан, «социальную неполноценность», загнанную внутрь, выдает укрощенно-смиренный, неуверенный взгляд, и барин он — «облезлый», если вспомнить седину и вальяжную артистичность барина настоящего — молодого Станиславского.

На университетской фотографии Дуняшин Володя — «обинтеллигентившийся» мещанин, словом Чехова о горьковском Ниле.

Володя в свои юные постчеховские годы жил не менее целеустремленно, чем Наташа Смирнова. А ему, сыну горничной, было труднее, чем Наташе, совладевшей с отцом, дядьями и братом Николаем Сергеевичем фамильной табачной фабрикой Бостанжогло. Владимиру Сергеевичу приходилось зарабатывать на жизнь уроками. Правда, тут ему помогал Станиславский — Володя все годы учебы был наставником и постоянным репетитором Игоря Константиновича Алексеева, младшего сына Станиславского.

В конце июля 1905 года, одновременно с Наташей, подавшей документы на зачисление в московское Училище живописи, ваяния и зодчества, московский мещанин Владимир Сергеевич Сергеев, проживавший в Каретном ряду, по адресу Станиславского, и предъявивший аттестат зрелости с пятерками по Закону Божьему и по поведению и с четверками 81 по остальным предметам, получил университетский студенческий билет с вклеенной в него фотографией «облезлого барина».

А 23 марта 1911 года декан факультета И. В. Цветаев, ученый, специалист по античной истории, отец Марины Ивановны, подписал другое свидетельство. В нем сказано, что В. С. Сергеев, избравший в Московском университете учебный план всеобщей истории, прослушал курсы: логики, психологии, введения в философию, государственного и гражданского права, политэкономии, греческого автора, латинского автора, древней истории, истории средних веков, новой истории, географии, истории церкви, истории литературы, истории искусства, истории философии, этнологии, истории Чехии и курс введения в языковедение. И выдержал испытания по: богословию, психологии, введению в философию, государственному праву, политической экономии, греческому, латинскому, немецкому и французскому языкам с оценками «весьма удовлетворительно». Для сдачи выпускных экзаменов студент Сергеев представил, кроме зачета восьми семестров, еще и письменное сочинение на тему, одобренную Р. Ю. Виппером. Профессор Виппер специализировался на истории древнего мира и средних веков.

Круг научных интересов Владимира Сергеевича Сергеева к моменту окончания университета был определен. Может быть, и здесь Станиславский подтолкнул Володю. Отец Роберта Юрьевича Юрий Францевич Виппер был домашним учителем братьев Алексеевых, Володи и Кости. Он учил их математике и географии — до поступления в гимназию. Одно время он преподавал им и грамматику немецкого языка. Сердобольная Елизавета Васильевна жалела детей Виппера, вдовца. Его четыре дочери и двое сыновей, и Роберт Юрьевич среди них, проводили у Алексеевых иногда целые дни и подряд два лета жили в Любимовке.

Роберт Юрьевич знал Володю и его способности.

Осенью 1911 года, выйдя из университета, Володя снова стал студентом. Поступил в Педагогический институт имени П. Г. Шелапутина, избрав специальностью также всеобщую и русскую историю. Окончившие курс в Институте и сдавшие установленные экзамены получали свидетельство на звание учителя гимназии по предметам своей специальности.

Для получения казенной стипендии пришлось подать прошение на имя «Его Превосходительства господина Директора» и написать «Curriculum vitae». Оно сохранилось в Володином институтском личном деле. В нем Владимир Сергеевич писал: «По окончании Орловской гимназии в 1905 году поступил в Московский университет на филологический факультет по историческому отделению, работал в семинарах Р. Ю. Виппера (по истории социальных и политических идей в Греции и Риме), П. Г. Виноградова (по кодексу Феодосии), С. Ф. Фортунатова (по конституционной истории), А. А. Кизеветтера и Ю. В. Готье (но крестьянскому 82 вопросу). В весенней сессии 1911 года выдержал испытания в Испытательной комиссии при Московском университете на круглые “весьма удовлетворительно”, равно как и по общеобразовательным предметам (выпускное свидетельство), и за кандидатское сочинение “Социологические и исторические взгляды Аристотеля и его материал”, представленное Р. Ю. Випперу, получил тоже “весьма удовлетворительно”. Средств к жизни не имею, живу случайным заработком, частными уроками, что и заставляет меня просить Ваше Превосходительство о предоставлении мне стипендии».

Осенью 1912 года он написал второе прошение о стипендии аналогичного содержания: «Имею честь просить Ваше Превосходительство о назначении мне казенной стипендии. Особых средств к жизни не имею, живу частными уроками, носящими всегда случайный характер и препятствующими углубленным занятиям в самом Институте»26.

В течение двух лет по окончании университета Владимир Сергеевич был стипендиатом Шелапутинского института. 30 мая 1913 года он получил свидетельство, которым сын горничной Алексеевых Дуняшин Володя мог гордиться. В нем говорилось:

«Предъявитель сего, окончивший курс Императорского Московского Университета Владимир Сергеевич Сергеев, русский подданный, православного вероисповедания, по избрании им для специальных занятий группы русской и всеобщей истории, был принят в 1911 – 1912 учебном году в Педагогический институт имени Павла Григорьевича Шелапутина в г. Москве.

Состоя слушателем Института в течение двух лет, он, Владимир Сергеевич, выполнил положенные по учебному плану практические и теоретические занятия по русской и всеобщей истории “весьма удовлетворительно”, а на переводных и окончательных испытаниях, проходивших в конце 1911/12 и 1912/13 учебных годов, оказал следующие успехи:

по логике — весьма удовлетворительно;

по общей педагогической психологии — весьма удовлетворительно;

по общей педагогике — весьма удовлетворительно;

по истории педагогических учений — весьма удовлетворительно;

по школьной гигиене — весьма удовлетворительно.

Представленное им зачетное сочинение на тему: “Теория и практика неогербатианцев” было признано советом “весьма удовлетворительным”.

На основании статьи 22 и пункта 7 статьи 41 положения о Педагогическом институте им. П. Г. Шелапутина в г. Москве Педагогический совет на заседании 30 мая 1913 года постановил выдать Сергееву свидетельство на звание учителя гимназии с правом преподавать русскую и всеобщую историю».

83 За то, что в течение двух лет Володя пользовался казенной стипендией, он, в соответствии со статьями 23 и 25 того же положения, должен был отработать три года «где прикажут». Приказали — в Новгород-Северской мужской гимназии, но удалось перевестись в Орловскую, которую он окончил, — учителем древних языков и философской пропедевтики. Институт выдал Дуняшиному Володе характеристику, рекомендовавшую его на назначенное место: «Принадлежит к числу лучших слушателей Института во всех отношениях, выдаваясь своими знаниями, начитанностью и подготовкою».

Необходимость отъезда Володи из Москвы приводила Станиславского в отчаяние. Игорь оставался без репетитора. Учеба давалась Игорю тяжело. Запнулся он на VI гимназическом классе, как, впрочем, и Володя, представший перед Чеховым недоучившимся гимназистом, и Станиславский в Игоревы годы. О самостоятельности Игоря не могло быть и речи. С Володиной помощью Игорь с трудом одолел VI гимназический класс, но за два года, что отнюдь не пугало его.

Если бы мне нужно было кончать гимназию, чтобы кормить себя и семью, тогда был бы другой разговор; по, к счастью, этого нет, и от того, что буду проходить VI класс в два года вместо одного, ничего, кроме пользы, не может быть, — писал Игорь Володе осенью 1910 года.

Володя увлек Игоря историей, водил его по Кремлю, рассказывал о русских царях, заставлял читать, кроме обязательных хрестоматий, серьезные книги по социальным, экономическим и политическим вопросам из истории Древнего Рима и современности, выходившие за пределы гимназических программ. Но Игорь не мог читать длинных книг, будь то научное сочинение или роман Толстого «Война и мир», в котором он усердно прорабатывал военно-исторические фрагменты. При наличии высоких и серьезных порывов Игорь совсем был лишен прилежания. Расставшись с Володей на летние каникулы и отчитываясь, что из заданного выполнено, Игорь писал репетитору в октябре 1910 года:

Мой характер нисколько не изменился, и я так же продолжаю быть привязанным всем своим существом к ничегонеделанию, как и раньше, хотя, как и раньше, не нахожу в этом никакого удовлетворения, но не могу победить свою слабую волю и делать что-нибудь. Одним словом, все, как и раньше .

Игорь будто иллюстрировал антиинтеллигентский тезис Пети Трофимова: «Называют себя интеллигенцией, а […] учатся плохо, серьезного 84 ничего не читают, о науках только говорят, в искусстве понимают мало».

Володя Сергеев был волей Игоря Константиновича. Только благодаря Володе Игорь Алексеев окончил гимназию и поступил на филологическое отделение историко-филологического факультета Московского университета. Конечно, университета он не кончил. Ему не хватило Володиных способностей, такие не давались природой каждому, и у него не было Володиной целеустремленности. Той движущей силы, какая подталкивала и молодого Чехова, чей отец, бывший лавочник, выбился из крепостных. «Социальная неполноценность» была их творческим потенциалом. Она превращала Чехова в свободного человека, изживавшего свое рабство, и в писателя, а Дуняшиного Володю — в крупного ученого-историка. «Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости», — сознавал Чехов.

А Игорь Константинович, потомственный почетный гражданин Москвы, в свои молодые годы был молод, и только.

Лишить Игоря в 1913 году, в последних классах гимназии, Володиного репетиторства было немыслимо. Станиславский делал все возможное, чтобы оставить Володю в Москве, при Игоре. Он готов был «откупить» Володю, погасить Шелапутинскому институту огромную по тому времени сумму Володиных стипендиальных выплат. Тогда Володя становился свободным от распределения в Орел и мог согласиться на любое частное или казенное московское место преподавателя. По своему выбору. Но тогда он терял несколько лет стажа в дальнейшем, при получении пенсии. Володя думал об этом.

Он все же предпочел преподавание в Орловской гимназии. Станиславский горевал о нем, подыскивая Игорю учителя латыни. Адекватной замены Володе он не нашел.

Станиславский преклонялся перед Володиными познаниями. Как и Чехов в 1902 году, убедивший Володю, служившего в конторе при имении, приготовиться к экзамену зрелости и поступить в университет. Станиславский говорил об этом интервьюеру петербургской «Речи», когда отмечалось десятилетие со дня смерти Чехова, а Володя отрабатывал свою институтскую стипендию в провинциальном Орле — обыкновенным гимназическим учителем. Запомнив слова Чехова — «Из юноши непременно выйдет профессор» — Станиславский тогда и добавил от себя: «Юноша действительно выполнил совет Чехова: стал учиться, сдал гимназический экзамен, поступил в университет. Может быть, он когда-нибудь будет и профессором».

Владимир Сергеевич Сергеев, прообраз Пети Трофимова — по Станиславскому, стал профессором в 1930-х, в «новой» жизни, куда чеховский Петя звал за собой барышню Аню Раневскую.

Владимир Сергеевич закончил все свои факультеты и успел изучить милую ему античность в университете, в Педагогическом институте имени П. Г. Шелапутина в Москве и на местах — в Греции и Риме.

С 1918 года он преподавал в Московском университете. В 1919-м, в связи с революционной перестройкой системы образования, здесь вместо историко-филологического факультета, который он окончил с выпускным рефератом у Р. Ю. Виппера по истории Древнего мира и средних веков, был создан факультет общественных наук с историческим отделением. ФОН просуществовал несколько лет. Филологический факультет в эти годы работал самостоятельно.

Концепции исторических дисциплин как разделов марксистско-ленинской теории общественного развития человечества от рабовладения до социализма определял М. Н. Покровский, штатный профессор истории ФОНа, он же с 1918 года и до конца жизни, до 1932-го, заместитель наркома просвещения РСФСР, а также руководитель Комакадемии, Института истории АН СССР и Института красной профессуры.

В. С. Сергеев начинал в ФОНе с внештатного преподавания истории.

Концепции Покровского были обязательны как в преподавании, так и в научных исследованиях любого периода мировой истории.

Владимир Сергеевич не принадлежал к числу марксистски подготовленных кадров. Воспитанный в условиях старой школы, ученик Виппера, он не мог стать оголтелым красным профессором, руководствующимся в науке партийными догматами. Хотя розовато-красноватый оттенок его юношеских взглядов был заметен даже Чехову. Но в изучении основ марксизма и в приятии его он заметно прогрессировал, преодолевая в своем мировоззрении, как писали о нем советские энциклопедии, пережитки буржуазного прошлого.

Не марксист, он с первых лет революции впитывал в себя марксистскую идеологию и уже в 1922 году опубликовал в первом выпуске сборника «Научные известия. Экономика. История. Право» исследование, написанное в 1917-м и скорректированное для печати под названием «Римский капитализм и сельское хозяйство».

Но в 1920-х ему крепко доставалось от ретивых марксистов за следование терминологии и методологическим положениям Виппера.

Настоящую карьеру Владимир Сергеевич сделал только после смерти Покровского и разоблачения в 1934 году его ошибок. В постановлениях Советского правительства о преподавании истории в школах 433 говорилось, что Покровский, подвергая резкой критике буржуазную науку, стоял на позициях экономического марксизма и допустил поэтому вульгаризацию и извращение ряда вопросов отечественной историографии. Марксистское крыло Покровского в 1934 году было разгромлено, а университетские профессора из старых спецов-историков, последователей Покровского, и новые, красные профессора, подготовленные за годы Советской власти, были в большинстве репрессированы.

Владимир Сергеевич невольно, в силу хорошо усвоенных университетских уроков Виппера и других дореволюционных профессоров отступавший от концепций школы Покровского, уцелел. И именно в 1934 году он получил в университете кафедру истории Древнего мира, которой заведовал до конца жизни, и совместительство в головном Институте истории АН СССР.

Владимир Сергеевич Сергеев, Дуняшин Володя, в отличие от Наташи Смирновой, Натальи Сергеевны, умирал в почете и уважении, хотя и в тяжелую пору начала войны, умирал профессором Московского университета, заведующим кафедрой Древнего мира на его историческом факультете, автором учебника для университетов и педвузов страны «Очерки по истории Древнего Рима». Им и сегодня пользуются студенты, он не устарел. Посмертно он был удостоен Сталинской премии как участник коллективного труда «История дипломатии», в котором ему принадлежала глава «Дипломатия в средние века».

Он не стал настоящим ученым. Не мог стать в «новой жизни», на которую пришлась его зрелость.

Но в должности заведующего кафедрой в Московском университете он не стал членом партии.

И не стал сталинистом.

Но блестящим лектором и педагогом стал. Он, утверждают его студенты, понимал, что происходит в стране, и говорил это на лекциях. Иносказательно, разумеется, прячась за древнюю историю, курс которой читал. Он осмысливал двухтысячелетнюю европейскую историю как историю репрессивной государственной машины. Это было почти инакомыслием, правда внятным лишь избранным его ученикам. Да и они осмелились сказать об этом в другие, лучшие времена своей страны.

Стоя на университетской кафедре, крестник мамани Елизаветы Васильевны Алексеевой и воспитанник Станиславского и Лилиной выглядел римским сенатором эпохи упадка империи. Его лоб походил на цицероновский, а мешковатый пиджак от Москвошвея смотрелся, как свободная величественная тога. Так он вжился в эпоху, о которой читал свой курс.

Он ввел применительно к Древнему Риму термин «римская интеллигенция». И, рассказывая о божественном Августе, отце нации, любимце черни, как о надутом ничтожестве и идеологе фашистского режима, говорил о том, как погибали и как страдали во времена «золотой посредственности» люди интеллектуального труда. И неортодоксально мыслившие студенты, знавшие, сколько таких людей исчезло на истфаке, догадывались о том, что мучает профессора. «Он верил, что тиранов необходимо судить не только через тридцать, но и через две тысячи лет, и лекция его была таким судом, на котором он выступал и как обвинитель, и как защитник, и как судья», — вспоминает один из учеников Владимира Сергеевича А.И. Немировский (Немировский А. И. Размышление об учителе. В. С. Сергеев. 1883 – 1941 // Ученики об учителях. М.: МГУ. Совет ветеранов войны и труда, 1990. С. 154.)

Владимир Сергеевич подарил ему свою фотографию, и тот утверждает, что учитель на ней застенчиво улыбается.

Сам Сергеев тоже продолжил необычную традицию наследований, состоя в гражданском браке с Н.Н. Бромлей. Его сын — Юлиан Владимирович Бромлей (соответственно — внук Станиславского) был крупнейшим теоретиком советской марксистской этнографии, — его построения не лишены содержательности, но сейчас его, конечно, более всего помнят как оппонента Л.Н. Гумилева. Согласитесь, изящный сюжет — спор сына Гумилева и Ахматовой и внука Станиславского о биологической или социальной природе этноса. «Этнос — биосферный феномен!» — говорит Гумилев сын Гумилева. «Не верю! Партия учит иначе!» — отвечает ему внук Станиславского.

Всё зрелое научное творчество Сергеева прошло в эпоху становления советской марксистской историографии, когда историкам приходилось учиться укладывать фактический материал в прокрустово ложе марксистских теорий. И Сергееву пришлось быть участником этого процесса.  Своеобразным теоретическим мостом между марксизмом и античной историографией той эпохи — сплошь «модернизаторской» (её представители находили в древности капитализм, рынки, международную торговлю и т.д.) служила теория «торгового капитализма» М.Н. Покровского. Применительно к русской истории самим Покровским она превратилась в источник патологической русофобии, а вот для античности была вполне пригодна, поскольку почти то же самое писали и светила западной науки — Эдуард Мейер, великий русский эмигрант М.Н. Ростовцев и другие.  В.С. Сергеев старался держаться в русле школы Покровского и опубликовал книгу «Феодализм и торговый капитализм в античном мире» (М., 1926, переиздана 2014), но когда в середине 1930-х начался её сталинский разгром, претензия на восстановление «нормальной» исторической науки и, в то же время, отказ от модернизации, успешно в эту перестройку вписался, поскольку готов был работать прежде всего с фактами, а не с абстрактными социологическими концепциями, предпочитал излагать и рисовать визуальные картинки, а не теоретизировать.

Позволим себе так же пару доступных нам цитат из очерка А.И. Немировского об учителе:

Сергееву выпала честь заняться восстановлением той самой нормальной исторической науки в Москве. С 1934 он заведует кафедрой древней истории в МИФЛИ, а с 1935 — на восстановленном историческом факультете МГУ. В его задачу входило, в частности, написание «фактологичных» учебников по истории Древней Греции и Древнего Рима. Первая, довольно лапидарная, версия «Истории Древней Греции», еще не вполне свободное от влияния «школы Покровского» вышло в 1934 году. Первое издание текста — лежащего в основе того самого классического учебника — в 1939 (к сожалению, его в сети нет). Затем, после смерти Сергеева в 1941, наступила эпоха переработок. В 1948 г. вышло второе посмертное издание учебника — переработанное продолжателями Сергеева в МГУ — профессорами Машкиным и Мишулиным, дописавшими как весьма удачный раздел «Источники и историография», так и не прижившийся очерк народных восстаний.

Для ставшего классическим третьего издания 1963 года подготовка была перенесена в Ленинград, где им занимались знаменитый египтолог академик Струве и специалист по Греции  профессор Каллистов. Усилиями последнего учебник Сергеева приобрел тот классический вид, который памятен моему поколению.

Прежде всего Каллистов развил намеченную Сергеевым линию на приведение обширных стихотворных примеров — охотное цитирование в пояснительных целях древнегреческой лирики, эпоса, комедий и трагедий. Многочисленные стихотворные примеры, данные Сергеевым, в издании 1963 были еще дополнены — обильным цитированием лирики Солона и Архилоха. Не будет преувеличением сказать, что именно эти стихотворные вставки придавали сергеевскому учебнику его неповторимый вкус. Большинство исторических картин как бы запечатывалось ярким поэтическим образом, к тому же значительно расширявшим культурное сознание студента.

Приведу лишь несколько примеров поэтических вставок, навсегда врезавшихся мне в память после сергеевского учебника.

Гесиод с его басней о соловье и ястребе, посвященной по мнению советских историков классовой борьбе, а по мнению моему — вечному угнетению слабого и бесправного сильным и могущественным:

И прямо противоположная по посылу самоирония Архилоха:

Солон с его рассказом о том, как он освободил землю Афин от пут долгового рабства сограждан:

Ну и конечно же Аристофан с его великолепными «Всадниками» и убийственной характеристикой демагога Клеона:

И язвительная характеристика старикашки глупенького — афинского Демоса.

Именно этот метод перемежения фактического изложения и прозаических иллюстраций яркими стихотворными вставками из шедевров древегреческой поэзии и сделал, кажется, работу Сергеева тем самым эталонным учебником, переиздающимся и до сего дня. В 2002 опубликована и до сих пор регулярно переиздается очередная редакция Сергеевского учебника, сделанная санкт-петербургским профессором Э.Д. Фроловым. Она стоит на новейшем научном уровне, но, на мой вкус, чрезвычайно утяжелена сделанными редактором обширными вставками и из собственных научных исследований и из греческих историков прозаиков. Это увеличивает познавательность текста, но значительно утяжеляет его восприятие. Поэтому для первоначального знакомства с Древней Грецией я по прежнему рекомендовал бы классический учебник Сергеева 1963 года.

sergeevСледует отметить и еще один труд В.С. Сергеева, почему-то совершенно не переиздаваемый (и, увы, отсутствующий в интернете) — двухтомные «Очерки по истории Древнего Рима». Хотя сам Сергеев был не столько эллинистом, сколько романистом, «Очерки» дальнейшим переработкам и переизданиям не подвергались, поскольку в каждом из двух главных центров исторического образования был «свой» учебник по Риму. Огромный том Н.А. Машкина (автора выдающегося исследования «Принципат Августа») в Москве и весьма яркий труд С.И. Ковалева в Ленинграде.

Между тем, сергеевские «Очерки по истории Древнего Рима» отличает та же ясность, фактологичность и изящество изложения, что и книгу о Греции. В разделах, посвященных римской республике — особенно периоду римских завоеваний, блистательно освещенному в «Истории Рима» Моммзена, Сергеев порой лапидарен. Но чем дальше, тем больше он дает фактов, живых картин исторического быта и полноценную панораму истории Римской Империи.

Особенно характерен в посвященном Империи томе подбор иллюстративного материала — значительная часть его взята из «Общества и хозяйства в Римской Империи» великого русского античника М.И. Ростовцева. Из-за белой эмиграции автора цитировать Ростовцева в 1938 году напрямую в СССР было конечно же невозможно, хотя связь воззрений Сергеева с теорией Ростовцева совершенно очевидна. Но Сергеев перетащил в свои очерки значительную часть совершенно уникальных иллюстраций Ростовцева (в том числе и защищенных в тогдашнем капиталистическом мире копирайтом, каковой советским людям был, конечно, не указ).

Так или иначе, картина Римской Империи получилась у Сергеева, по сравнению с другими советскими учебными пособиями, подробная и живописная (даже если не воспринимать слишком всерьез утверждение А.И. Немировского о том, что в образе императора Августа Сергеев обличал Сталина), поэтому отсутствие переизданий «Очерков» — факт весьма огорчительный даже сегодня, когда издана масса первоисточников, труд Ростовцева и многое другое.

Остается добавить, что в 1942 году В.С. Сергеев посмертно получил Сталинскую премию в составе коллектива авторов «Истории Дипломатии» за написанные им главы посвященные дипломатии в Древнем Мире. А с 1979 года, каждые два года, на историческом факультете МГУ проводятся сергеевские чтения, посвященные памяти выдающегося  историка и педагога.

100knig.com

Рассказы о древнейшей истории Греции | История. Реферат, доклад, сообщение, краткое содержание, лекция, шпаргалка, конспект, ГДЗ, тест

Тема:

Минойская цивилизация

Критская ваза

В III тыс. до н. э. в южной части Балкан на полуострове Пелопоннес и на ост­ровах Эгейского моря сформировалась удивительная цивилизация, которую те­перь называют эгейской. Жители берегов Средиземного моря называли её жите­лей пелазги. Это был период высочайшего развития общества, хозяйства и культуры. Центр цивилизации находился на острове Крит, расположенном юж­нее Балканского полуострова, поэтому эту культуру ещё называют критской. Эгейцы вели оживлённую торговлю ремесленными изделиями и продуктами сельского хозяйства со странами Ближнего Востока и Египта, покупая там дере­во, металл и стеклянные изделия. Неизвестно, к какой народности принадлежа­ли критяне. Учёные склонны думать, что они были одним из эллинских племён.

Эгейская культура — культура народов, которые заселяли острова Эгейского моря и юг Балкан.

Эгейцы были хорошими земледельцами и садоводами, на землях острова рос­ли виноград и оливковые деревья. Жители Крита владели техникой строительст­ва. Археологи нашли полуразрушенные остатки царского дворца на Крите (Ла­биринт). Дворец имел более 200 комнат. Многочисленные переходы между ними были такими запутанными, что создавали впечатление ловушки, в кото­рую легко войти, но невозможно выйти. С того времени слово «лабиринт» стало означать запутанную сеть переходов.

Кносский дворец. Именно это многоэтажное сооружение площадью 15 тыс. м2 называлось Лабиринтом

Лабиринт (с древнегреч. «лабрис» — топор с двойным лезвием) — дворец с многочисленными комнатами и запутанной системой переходов, стены которых украшены изображением лабриса. Материал с сайта http://worldofschool.ru

Наличие могущественного флота обуславливало доминирующее положение Крита в Восточном Средиземноморье. Никто не отваживался оказывать сопротив­ление Криту. Ежегодно его корабли свозили на остров дань, собранную с покорён­ных народов. Царство богатело, критская знать вела беззаботный образ жизни. Одним из любимейших её развлечений был «танец с быком». На глазах тысяч зрителей юноши и девушки танцевали на арене перед рассвирепевшим быком. Во время танца они выполняли сложные прыжки и пируэ­ты через голову и спину быка, будто играя в прятки со смертью. Танцовщики-акробаты часто погибали, раз­влекая изнеженную и развращённую критскую знать.

Место погибших занимали другие юноши и девушки из числа невольников, привезённых из захваченных стран.

Кносс — бывшая столица Критского государства.

На этой странице материал по темам:
  • Рассказ о древней греции 2 класс

  • 4 класс. доклад о древней греции

  • Греция археологические открытия реферат

  • Рассказ о древней греции 4 класс

  • Доклад о древней греции 4 класс краткий рассказ

Вопросы по этому материалу:
  • Чем занимались греки-минойцы?

  • Как повлияли природные условия Греции па занятия населения?

  • Кто такие пелазги? Почему их называют также эгейцами?

  • Объясните, что такое Лабиринт.

worldofschool.ru


Смотрите также